Интервью

Юрий Кот: "Красота открывается не каждому"

16 июля 2012

Юрий Кот – один из участников гала-концерта фестиваля «Сходы до Неба-2012». Благодаря ему во время «красной дорожки» звучала музыка Шопена. Замыслом организаторов фестиваля было создать такое пространство, где бы каждый с первого же шага «стал иным»  – лучшим, более утонченным, искренним… Для создания такой атмосферы и был приглашен пианист уровня Юрия Кота. Юрий Кот – профессор Национальной музыкальной академии Украины им П.Чайковского. Он активно концертирует, помимо этого, у него много талантливых воспитанников, многие из которых – лауреаты престижных международных фортепианных конкурсов. Юрий Николаевич успешно соединяет концертную деятельность с преподавательской, в частности является одним из самых активных преподавателей из Украины на многочисленных фортепианных мастер-классах за рубежом.

Олеся Найдюк: Юрий Николаевич, что стимулировало Вас не просто сесть за рояль, а посвятить этому жизнь?

Юрий Кот: Мои родители – музыканты, и я уже не помню, с какого возраста музыка постоянно окружала меня.

О.Н.: То есть, можно сказать, Вы «унаследовали» судьбу…

Ю.К.: Не совсем так, потому что мне это нравилось! Я не представлял себя без музыки. Семья, среда, все это стало решающим фактором. Бабушка играла на фортепиано, любила это дело очень, мама заканчивала Львовскую консерваторию как пианистка и как хоровой дирижер, отец – баянист.

О.Н.: Вы могли и баянистом стать...

Ю.К.: Нет, вряд ли, баян как то мне не идет, а впрочем, я и не пробовал. Отец меньше играл, кроме этого, первые впечатления были все-таки от фортепиано.

О.Н.: Родители концертировали?

Ю.К.: Нет, мама работала в педагогическом институте в Камянце-Подольском, а бабушка играла "для себя", у нее, как выпускницы гимназии, была типичное для того времени образование – она играла на фортепиано, знала несколько языков и т.д.   

О.Н.: В каком возрасте помните себя играющего на рояле?

Ю.К.: Не сказал бы, что я играл, но первые звуки на рояле, я брал, сидя на коленах в деда (дед по отцовской линии играл на трубе), совершенно маленький. Кажется, я всегда подходил к инструменту и что-то подбирал…

О.Н.: Есть некая грань между исполнителем и произведением. В каких категориях Вы осмысливаете для себе эту проблему?

Ю.К.: Очень интересный вопрос, потому что на первых этапах этой грани для мене не существовало. Была просто музыкантская  деятельность, без разделения на исполнительство и композицию. Была определенная потребность писать музыку, я мог просыпаться среди ночи, что-то записывать, притом что меня никто не заставлял, это было добровольно. То есть, какие то мои музыкальные впечатления выливались и на бумаге, и в музыкальных звуках, это было для меня взаимосвязанным.

Я перестал быть «универсалом» в своих взглядах на музыку где-то в последних классах десятилетки, когда начал серьезно заниматься пианизмом. Здесь оказалось столько проблем и заданий, что композиция сама собой отпала. Была еще одна проблема: настолько много было музыки «в голове», что создать что-то своє, а тем более без привязки к фортепианной фактуры, к технической беглости, – это, казалось, было почти невозможно. На определенном этапе я почувствовал, что перепеваю то, что уже было кем-то написано.

О.Н.: Вы в кого-то занимались по композиции?

Ю.К.: Занимался у Виктора Пацукевича, в него трагическая судьба, он погиб. Это был обычный факультатив.

О.Н.: В каких жанрах писали?

Ю.К.: Начинал с фортепианных миниатюр, сонаты любил очень (начинать, потому что заканчивать было трудно), какие-то симфонии пытался писать, даже оперы, вот такой серьезный подход был… Одним из первых моих кумиров, конечно, был Бетховен. Потом появился Шопен, потом Рахманинов, когда рука выросла (смеется – О.Н.). Но когда я сам посмотрел на так называемый прогресс в своем композиторском развитии, то, оказалось, этот процесс шел параллельно с моими достижениями в исполнительстве.

Я действительно копировал, припоминаю свой первый урок в Пацукевича. Я ему принес какую-то сонату, типа си-минорной сонаты Шопена, в си-миноре, естественно. Он сказал: «Маладец! Классно написано! Все красиво, но на дворе же уже ХХ век, и вторая поздняя ее половина!». И достаточно было этих слов, чтобы на следующий урок я принес совсем иную музыку. То есть меня не надо было учить, а только немного направить из одного пути на другой.

О.Н.: Что же произошло после «перелома»?

Ю.К.: Я понимаю функцию исполнителя даже не как интерпретатора, это соучастие, если можно так сказать. Это сотворчество с композиторским творчеством. Меня поймет тот, кто хотя бы раз в жизни попробовал «из ничего» сделать «что-то», материализировать какие-то идеи. Ведь в чем разница между композиторством и исполнительством? Своим студентам я это объясняю следующим образом: в исполнительстве все наоборот – мы идем от материального и делаем из этого что-то не материальное. А композитор идет от определенной идеи, которую потом материализирует, и там свои проблемы – как это записать, как материализировать, как в нотном тексте выразить мысли. Мы же из этих «точек» – нот, условных значков, должны создать что-то не материальное, или собственно вернутся к тому, из чего все и начиналось у композитора.

О.Н.: Очень интересно...

Ю.К.: Я не оригинальный в этих взглядах.

О.Н.: Кому труднее, в смысле «перевоплощений» – композитору или исполнителю?

Ю.К.: Я считаю, что композитору все же труднее, хотя он менее ограниченный, его творчество направленно, прежде всего, на реализацию самого себя. Исполнитель все таки придерживается авторского текста.

О.Н.: Задумывались ли над проблемой адресата музыкального текста? Кому адресовано то или иное произведение, как происходит его так называемая переадресация при исполнительстве?

Ю.К.: Не задумывался, как-то не приходилось думать о таких высоких материях.

Всегда есть определенный стимул. Что является стимулом для композиторского творчества? Во-первых, выражать себя в тот или иной способ, в данном случае, в звуках. Другой момент – материальный, композитор должен жить, и зарабатывать на своем профессионализме. Это два важных мотива в композиторстве. Также в исполнительстве. Мне, например, тяжело представить себя вне музыкального пространства, обязательно должны быть звуки, и это звуки совершенно конкретные: звуки рояля. Я также очень люблю звучания оркестра. Позже я открыл для себя звучания оркестра с хором, и когда я это услышал, то понял, что это – наиболее свершенное звучание, на мой взгляд.

Что касается исполнительства, то есть желание просто коснуться того, что является шедевром. Человеку, наверное, свойственно желание коснуться к тому, что гениально, потрогать, почувствовать. Естественным есть желание коснуться к совершенному, хочется почувствовать его форму, пережить этот опыт. В этом смысле для меня представляет интерес исполнительство. Когда я играю, я собственно касаюсь чего-то…

О.Н.: Вы говорите о любви к определенному виду звучаний, откуда это? Ведь для кого-то даже самое прекрасное звучание – набор звуков.

Ю.К.: Это не простой вопрос. Мне кажется, что человек учится «открывать уши» для настоящего, красивого, но и сама красота открывается не каждому человеку. Что такое красота? В каждого свое чувство и понимание красоты. Но есть общие вещи. Мне, например, стыдно было бы сказать, что вот этот цветок не красив. Это создано Богом, или природой, а все, что естественно, что приятно слышать, на что приятно смотреть, либо чего приятно касаться, – все красиво. От каждого конкретного человека зависит, открывается ему красота или нет. 

Как то в киевском метро звучал ми-бемоль мажорный Ноктюрн Шопена (причем, по-моему, в исполнении Рубинштейна!), и мне казалось (конечно, это мое личное ощущение), что даже эскалатор начал тише работать… Поэтому я говорю, что звук влияет на человека. Человечество на протяжении своей истории убедилось, что звуки, связанные с музыкой по влиянию на человека отличаются от звуков, к примеру, автомобиля.

О.Н.: Представьте, что кому-то пришло в голову поставить в метро «Лунного Пьеро» Шенберга…

Ю.К.: Нет, этого люди не поняли бы, потому что, так или иначе, восприятие музыки отстает. Конечно, в этом произведении есть своя красота. Но для того, чтобы воспринимать ее сегодня, нам надо узнать всю историю музыки, по крайней мере, европейской. Тот самый Шенберг не появился на пустом месте, он – представитель традиции, но продолжал ее уже на ином уровне. Нам кажется, что это квантовый прыжок в какое-то совершенно иное измерение, но на самом деле это имеет под собой реальную традиционную основу.

О.Н.: Можно ли сказать, что в модерной музыке те или иные классические идеи существуют в сжатом, если можно так сказать, концентрированном виде, либо же наоборот каким то образом варьируются?

Ю.К.: Можно и так сказать, это зависит от конкретных случаев. Важно чувствовать, понимать мотивацию композитора. Например, сегодня есть много композиторов, которые, как мне кажется, ставят целью создать что-то такое, чего еще никогда не было. Но, как ни парадоксально, музыка авторов с такими амбициями – одинакова. В ней нет не то чтобы ничего национального (я не за то, чтобы использовать фольклор), но ничего своего. Музыка – как язык, который вроде бы и похож на другой, но все же оригинальный…

Было время, когда у меня был несколько скептичный взгляд на современную музыку, потому что я ее не знал. Нужно было время, чтобы узнать. Но, опять таки, сквозь призму целой истории музыки – только тогда становится понятно, почему эта музыка возникла; ведь ее нет на поверхности. Ее трудно найти на поверхности.

О.Н.: На поверхности – музыка классико-романтической традиции?

Ю.К.: Например. Просто есть традиция, прошло намного больше времени. А для того, чтобы воспринимать своевременную музыку, нужно еще подождать. Это мой взгляд, не революционный.

О.Н.: Можно ли научить пианизму? Что такое фортепианная школа – это техника, манера игры, или это, прежде всего, «позиция», «точка зрения»?

Ю.К.: Школа – это все в комплексе. Музыкант, который недостаточно владеет техникой, не убедительный. Но, что касается «идей», тут также нужно учиться, музыка без содержания – это не исполнительство.

А проблема обучения – кто-то научится, кто-то нет. Мне кажется, иногда миссия учителя состоит в том, чтобы просто «подключить» к высокому. Бывают случаи, когда и это не получается, потому что человек очень быстро летит вперед…

О.Н.: У вас были такие студенты, которые "летят" быстрее Вас?

Ю.К.: Конечно, особенно сейчас. Это нормально, восприятие времени с поколения в поколение меняется. Сейчас ощущение времени иное, ускоренное, кажется, все развивается совсем с другой скоростью, чем это было десять, двадцать лет назад. Сегодня те музыкальные произведения, которые я когда-то играл на ранних курсах консерватории, дети играют в десятилетке, а даже в средних классах школы, причем, хорошо играют!

О.Н.: Не возникает ли чувство какой-то, может быть, ревности, когда ученики берут Ваши идеи, а затем развиваются в каком-то совершенно ином направлении?

Ю.К.: Наоборот! Это было бы наибольшим счастьем для преподавателя! Ибо научить мыслить так, как ты мыслишь – это плохо, это обезьянничество.

О.Н.: То есть задание учителя – научить мыслить вообще.

Ю.К.: Да. На само деле, 5 лет учебы в консерватории плюс еще три года аспирантуры – это очень мало. Самое важное начинается после того, когда человек остается сам, без педагога. Вот что тогда он сможет сделать? Это самое важное. Если дать толчок и полетит, то это действительно здорово…

О.Н.: На «Сходах до Неба» Вы выступили в несколько необычном амплуа.

Ю.К.: Я не настолько амбициозный человек, чтобы сказать себе: вот ту ты будешь играть, а здесь нет. В принципе, я играю одну и ту же музыку для разных ситуаций.

О.Н.: А сама идея синтеза искусств, которую предлагает фестиваль, Вам близка?

Ю.К.: С одной стороны, это мне не близко, я привык к определенной выдержанности жанров, программы. Но, с дугой стороны, я понимаю, что высокую классику надо «нести в народ». И то, что музыканты такого высокого уровня, так сказать, вышли из стен филармонии к людям – в этом тоже есть своя позитивная и интересная идея. Кроме того, в мире сейчас очень популярны подобные фестивали. Поэтому – дай Бог! Знаете, как в фильме «Кин-дза-дза»: «Дядя Вова, играй еще, нра-а-виться!». Если людям нравиться, то, в данном случае, это главный критерий.

Беседовала Олеся Найдюк